Art Blakey: «Каково это - быть посланником джаза»

Почти три года разделяет ноябрьский концерт в клубе Ronnie’s c предыдущим, но, тем не менее, клуб был переполнен. Ну, ничего удивительного в этом нет —после пятидесяти лет существования. Теперь это происходит повсюду.

Ок, теперь у меня в первом ряду есть тромбон — то же самое можно извлечь из трубы и тенор-саксофона, конечно, но я здесь стараюсь, чтобы молодые музыканты работали и много экспериментировали. Я люблю экспериментировать, и в этом все дело — в джазе нужно пытаться каждый раз сделать что-то новое, насколько это возможно. Вот почему у меня теперь другой состав в оркестре.

Как мне найти правильных музыкантов? Они сами находят меня. Они приходят, а потом рассказывают об этом своим знакомым, и так образуется состав. Я не занимаюсь поисками - у меня нет на это времени.

Когда они приходят ко мне, они уже достаточно хороши, чтобы выйти на сцену самостоятельно. Я не нанимаю звезд — мои музыканты получают возможность развивать свое искусство. Мне не нужны звезды — я не могу себе этого позволить. Они могут стать звездами, если им представится такая возможность — и именно здесь они ее получат. Вот почему они здесь.

Я не пытаюсь установить стандарты — это просто невозможно. Ребята пытаются учиться и таким образом выстраивается некий стандарт сам по себе. Они не могут подняться до уровня... скажем, Фредди Хаббарда. Когда он ушел, никто не ожидал, что кто-то еще придет и будет играть на его уровне – мои музыканты оттачивают свое собственное мастерство и достигают максимально возможного уровня. Мне важен характер человека — его талант, и это все, что мне нужно. Если у него плохой характер, я не смогу с ним работать. Мне все равно, откуда он родом и как выглядит — если у него есть талант и хороший характер, он может работать со мной.

Мы стараемся работать вместе, но большую часть работы по развитию себя они делают самостоятельно – здесь у них есть шанс самореализоваться. И все они будут звучать как Джазовые Посланники (Jazz Messengers), потому что я — Джазовый Посланник, это моя группа, и именно так она должна звучать —группа Арта Блейки, а не кого-то еще. Не пытайтесь услышать здесь что-то другое — это то, как я играю, и я управляю всеми процессами. Когда музыкант приходит ко мне, то он начинает играть, так как мне нужно.

Они должны сочинять музыку — я требую этого. И они находят время на сочинение музыки.

Я также настаиваю на правильных манерах—на том, как они выглядят на сцене. Потому что люди платят, чтобы увидеть тебя, и они видят тебя прежде, чем слышат. Когда джазмены на эстраде, им лучше не выглядеть так, будто они какие-то уборщики или бродяги - люди за это не платят. Я думаю, что они должны иметь большое уважение к аудитории — потому что, если люди пришли к вам на концерт, то будьте любезны соответствовать… Меня не волнует, насколько они велики или насколько великими они себя считают, если люди не приходят восхищаться вашим «величием», то у вас серьезные проблемы. Поэтому вы должны научиться уважать публику. Зрители—это часть музыки в джазе, большая ее часть.

В этом весь секрет. Музыка должна сметать пыль повседневной жизни—вот что она должна делать.

Если вы не сделаете людей счастливыми, не заставите их забыть о том, что происходит в их обычной жизни, вы потерпели неудачу. В этом состоит ваша работа. Они пришли не для того, чтобы их учили играть джаз; они пришли за новыми ощущениями — вот что важно. Не важно, какие ноты вы играете – важно то чувство музыки, которое вы пробуждаете в людях. Если вы можете заставить людей чувствовать себя хорошо, то вы победили.

Нет, я не прослушиваю музыкантов во время путешествий, но было бы здорово, если бы у меня была такая возможность. У нас просто нет на это времени… Я ведь всего лишь человек. Я сам себе агент по бронированию билетов; я управляю своей собственной фирмой; У меня слишком много времени уходит на все эти организационные вопросы — я не слушаю даже свои собственные записи. Просто потому, что, если я слушаю какую-то композицию и она мне нравится, то у меня появляется соблазн скопировать те или иные музыкальные идеи, неосознанно, а я бы не хотел ничего копировать.

Это может остановить мое творчество. Мне нравится, когда на меня смотрят как на новатора, находящего что-то новое – моя музыка меняется каждый день. Если я буду слушать других, это меня начнет сдерживать.

Потому что я самоучка - у меня вообще не было никаких занятий — и я уже давно занимаюсь музыкой. До барабанов я играл на пианино — и мне просто повезло. У меня в голове и в сердце было то, что тянуло меня к джазу — к счастью, я сделал то, что хотел. Что же касается природного дара — я рад, что он у меня был, потому что в те времена это помогло мне заработать на хлеб! Я вырос во времена Великой Депрессии, и мне было гораздо легче, чем сегодняшней молодежи. У них так много вариантов, чем заняться теперь. Но мне говорили, что делать — и я это делал. Гораздо легче сделать что-то, когда тебе говорят сделать это, чем сделать свой собственный выбор. Когда нет альтернативы, вы просто вынуждены делать то, что вам говорят.

Конечно, я был с Диззи, Бёрдом, Монком. А до этого я был с Флетчером Хендерсоном, Мэри Лу Уильямс, Бадди Де Франко — мне всегда так везло. Помогало то, что все они были великолепны, но идея заключалась в том, чтобы быть достаточно гибкими, чтобы играть с разными людьми. Когда ты играешь с Дюком Эллингтоном — ты играешь вот так; с Каунтом Бейси ты играешь по-другому; с Билли Экстайном - ты играешь по-другому. Я всегда говорю: пусть наказание соответствует преступлению—вот что я стараюсь делать. Я не прихожу в оркестр Дюка Эллингтона и не пытаюсь играть, как Арт Блейки. Я просто играю в оркестре Дюка Эллингтона. Но большую часть своей карьеры я играл в собственной группе, так что мне не о чем было беспокоиться.

Как и все остальные, я учился по ходу дела. Нужно узнать свой инструмент, овладеть им полностью, и когда вы выходите на сцену, публика тоже вовлечена в процесс — импульс передается по цепочке от композитора к артисту, и далее непосредственно к зрителям и обратно. Так что без зрителей никакая музыка не получится. Ваша аудитория может заставить вас играть очень хорошо — то, что мы называем «забраться на вершину». В такие моменты ты даже не понимаешь, что ты играешь. Это так фантастично — вы можете импровизировать на той эмоции, которую они вам дают. Это непрекращающаяся передача энергии: туда-сюда.

Музыкальное образование не делает джазового музыканта — прежде нужно научиться применять все эти знания на практике. Вы идете в университет, вам дают диплом по любому предмету — теперь вы готовы пойти и получить образование. Вот в чем все дело. Музыканты заканчивают университеты и только после этого учатся играть джаз. Если полученное знание не применяется, это вообще не знание; поэтому они должны применять то, что они узнали. Но, как правило, этому всему в университетах не учат.

Правда - есть исключения из правил! Есть люди, которые добились успеха в том, что касается зарабатывания денег. Это ничего не значит — придет время, когда вы поймете, чего эти музыканты стоят на самом деле.

Вот что с ними будет. Попробуйте не обращать внимания на то, что они пытаются сделать, а обратите внимание на то, как они это делают. Сейчас есть много вещей, которые почему-то называют джазом — это не джаз, потому что в нем нет свинга. А джаз построен именно на свинге. Очень часто многие молодые люди ищут короткий маршрут—они хотят начать с вершины или с трех четвертей пути к вершине, вместо того чтобы начинать с самого низа. Вы не можете этого сделать таким образом — вы должны начать, как и все остальные, и учиться, и добиваться своих целей постепенно. Но они выходят и просто играют — и сразу же замахиваются на такие сложные вещи, которые им явно не по зубам. Они идут на разного рода ухищрения — и в конце концов просто исчезают со сцены навсегда. Если они хотят так тратить свое время, ничего страшного — это их жизнь и их время. Но боюсь, что они даже не понимают, в какую ловушку они сами себя загоняют.

Если они обманывают публику, называя это джазом, то это потому, что критики кружат людям головы.

Критики приходят и говорят: «Так и есть, это джаз», но критики не делают музыкантов—музыканты делают музыкантов. Они знают только то, что говорят музыканты. Некоторые критики хороши и прямолинейны — они говорят правду и называют вещи своими именами. Но большинство критиков заинтересованы больше в разного рода скандалах и спорах: «этот парень сказал это, а тот парень сказал то» — в общем вещи, которые не имеют смысла. Если один музыкант подавляет другого, он подавляет самого себя — многие попадают в эту ловушку.

Мне все равно, что они скажут, лишь бы они правильно написали мое имя! Время покажет, знаете ли. Они имеют право на свое мнение—если это их мнение. Если они говорят это потому, что слышали, как это сказал кто-то другой, то это слухи.

И когда они берут это и используют в своих корыстных целях, отношение людей к джазу меняется — с этим я пытаюсь бороться.

Забавно то, что правда, как правило, меньше похожа на правду, чем вымысел, и люди боятся правды.

Ты родился, твой пункт назначения – смерть. Твоя жизнь – это то, что ты успел сделать в промежутке между этими двумя событиями. Не знаю, все ли я сделал правильно, но я сделал все, что мог, — я ничего не боюсь. Я не хочу поджечь весь мир — все, что я делаю, это просто пытаюсь зажечь свечу там, где я есть; я просто иду по своей жизни. Я стараюсь играть правильно, делаю все, что в моих силах, и надеюсь - то, что я играю, можно назвать музыкой.

Но сегодняшнее поколение - это совсем другое. Мы приехали в Великобританию, но я так давно не был у Ронни Скотта, потому что все это время мы играли на танцах. Люди утверждали, что невозможно танцевать под джаз—и говорили это потому, что не умели танцевать вообще под любую музыку. Барабан — это самое главное в бэнде, и благодаря барабану люди танцуют. Молодежь заставляют делать то, что им не нравится — их ругают за то, как они одеваются, играют, танцуют, общаются итд. Ну, мы тоже делали странные вещи, когда были молоды. Конечно, это часть молодости. Многие из молодых людей очень креативны — я думаю, они просто замечательные. Они более утонченные, чем те старые чудаки, которые говорили, что не могут танцевать под джаз. И имея так много собственных детей, у меня больше шансов увидеть это. С приходом разных поколений я замечаю, что каждый новый ребенок умнее предыдущего. Гораздо умнее, и так было всегда.

Так вот, мой двухлетний сын, который обожает «Улицу Сезам», действительно сообразительный малый. Он узнал о музыке все — как играть на барабанах—просто наблюдая за мной. Ты ничего не можешь сделать перед ним, что бы ускользнуло от его внимания - он тебя достанет. Я никогда ничему его не учил — и он встает и танцует.

Его зовут Акира, так называется и моя корпорация. У него японское имя, потому что другой мой сын наполовину японец — его зовут Такаши. Их фамилия Бухайна, как и у меня; я дал им их собственное имя — я не называю их Блейки. Я спросил семнадцатилетнего сына: «Ты хочешь стать музыкантом?». «Черт возьми, нет, папа, я не хочу быть в твоей тени. Я хочу быть архитектором».

Это его решение — я хочу, чтобы его мечта осуществилась. Для меня это имеет большой смысл, и я собираюсь сломать себе шею, чтобы обучить его в лучших учебных заведениях, чтобы он стал архитектором. Я не собираюсь заставлять его стать музыкантом.

Но у ребенка всегда есть признак природного таланта — если он хочет быть в шоу-бизнесе, вперед. Они теперь такие умные, и у них такая адская память. Я сажусь и говорю: «Я не мог этого сделать, когда был ребенком.» Ну, у этих детей есть телевизор, пластинки—вещи, которых у меня никогда не было, — они точно знают, что хотят делать. Я много о них узнал —у меня их было четырнадцать. Я вырастил четырнадцать детей. Я не был биологическим отцом всех моих детей, но я усыновил много детей, потому что я их люблю. Я был сиротой, и я думаю, что это на меня повлияло; Я просто люблю семью—это заставляет меня больше работать. Это дает мне то, ради чего я живу. Я учусь у них—я действительно могу учиться у детей. А когда в группу приходят молодые ребята, я у них кое-чему тоже учусь.

Насколько я могу судить, джаз требует высочайшего уровеня исполнения на музыкальном инструменте. Это духовная музыка — и другой такой музыки больше нет. И люди не понимают... они приходят и не видят никакой музыки. Мы не знаем, что мы будем играть на концерте; и когда выступление начинается – бац! – все случается само собой. И вы никогда не услышите одну и ту же аранжировку дважды. Мы делаем много ошибок — я делаю ошибки, потому что постоянно меняю все вокруг. Но музыканты достаточно профессиональны, чтобы это скрыть. Если они ошибаются, я учу их: вернитесь назад, повторите ту же ошибку и сделайте из нее что-нибудь интересное. Потому что так родился джаз — кто-то просто начала валять дурака! Поэтому вы просто идете вперед; вы понимаете, что это не ошибка — это способ создать что-то новое.

Так что молодые музыканты начинают понимать эту идею. Не думайте, что если вы прочитали в какой-то книге, как нужно правильно играть – теперь-то вы научились! Как бы не так! Вы будете учиться играть всю жизнь!

Чем дольше я играю и чем старше становлюсь—каждый раз, когда я сажусь за барабаны, я все больше и больше понимаю, что до сих пор так ничему и не научился.



Потому что нельзя «научиться играть на барабанах». 

Иногда я выхожу со сцены, и мне кажется, что я играл довольно хорошо; Я знаю, что каждый раз отдаю все свое сердце—я говорю: “Вау, это звучало хорошо”. Затем я снова смотрю на эту сцену, смотрю на барабаны, и барабаны говорят: “Иди сюда—ты думаешь, что ты такой умный… . Это то, что держит тебя на плаву. Всегда есть что-то новое - и кто-то придумает что-то еще. Все всегда меняется. Музыка подобна реке: она должна течь, и она должна изменяться — и если она не течет, она застаивается и убивает всех вокруг.

Ты знаешь, во что я действительно верю… нет такой страны, как Соединенные Штаты — здесь так много различий и условностей… нам предстоят очень трудные времена. У нас сейчас в колледжах преподают джаз, но все это стало настолько условным, что учителя, которые там преподают джаз, ничего об этом не знают.

И у них там есть джазовые оркестры из восемнадцати и двадцати человек. Я думаю, что это очень неправильно, потому что если слепой ведет слепого, они все падают в канаву. У них должны быть музыканты, играющие концерты — настоящие артисты, тогда они смогут научить джазу молодежь. Как это происходит сейчас в Штатах— Флоридский университет, Индиана, все те места, где мы играем,— я вижу, что у детей пропадает интерес к обучению,  потому что дети видят разницу между нами и своими учителями.

После недели работы с ребятами мы дали концерт; мы исполнили балладу—Теренс Бланшар сыграл “Я думал о тебе”. Этот учитель думал, что данную композицию написал Уэйн Шортер – а это, на самом деле, поп-мелодия.

И он никогда раньше не слышал “Блюзового марша”. А теперь он преподает джаз в оркестре из двадцати человек.

Есть другие места прямо там, в Нью–Йорке, все в так называемых ‘черных кварталах’. У них там, в Браунсвилле, есть школа с чернокожим директором, чернокожим помощником директора, но в подвале у них есть большой зал, полный подержанных инструментов, и они заперты, и дети даже не пользуются ими; у них даже нет оркестра. Как можно быть таким глупым? Поэтому я сказал Совету по образованию: “У вас здесь все это есть—почему вы не позволяете этим детям играть? Если он хоть раз поиграет на трубе, он никогда не задумается о взрывании сейфа!” Но они этого не делают.

И эти директора сидят и ждут пенсии. И я не думаю, что это справедливо.

Они должны вынести весь тот мусор, который пытаются преподавать—в Джульярде, везде, — например, они говорят, что «джаз» - это отвратительное слово, и преподают его только потому, что это американская форма искусства. Если бы они действительно обучали джазу, то симфонические оркестры зазвучали бы совершенно по-новому — мальчик, ты услышишь то, чего никогда раньше не слышал. Но у них не хватает ума понять это. Они так заняты подавлением джаза. Но джаз здесь навсегда и с ним бесполезно бороться.

Они не хотят признавать его духовность.

Они играют музыку, которую мастера написали сто лет назад. Но это всего лишь ноты; черт бы побрал эти ноты — главное, это чувство, с которым ты играешь эти ноты. Ты играешь ноты, но композитор, возможно, играл их совершенно по-другому. Вы не знаете, что он чувствовал в то время, когда играл ее и писал—это невозможно.

Так почему бы не пойти вперед и не сделать это правильно — думать в первую очередь не о нотах, а о чувствах.

Люди сидят там неподвижно, как доска, и если бы вы подняли их на эстраду, где играет джаз, они бы пропали! Они будут ошеломлены, они не будут знать, что делать. Но вы можете взять джазового музыканта и поместить его в симфонический оркестр—он будет играть превосходно. Вот в чем разница.

Конечно, Уинтон не единственный человек, который может и то, и другое, Клиффорд Браун, Фэтс Наварро, все эти парни могут играть все, что угодно. Как и Дуг Меттом, которого я никогда не слышал—он белый; он играл с Билли Экстайном. А Чарли Шейверс—эти люди просто гиганты. Да, и такие люди, как Эдди Дэниелс сегодня. Они могут пойти и сыграть джаз или перейти на другую сторону и сыграть классику.

И я не могу понять, почему они этого не видят, и почему они так готовы легко отказаться от своих идеалов. Я не притесняю их музыку —мне нравятся некоторые из классических композиторов. Просто я думаю, что эту музыку можно играть по-другому вместо того, чтобы сидеть и делать вид, что именно так ее играли изначально в те давние времена. Нет, это другое время, другая эпоха.

Музыка — это потрясающая терапия; когда ребята играют ее, они любят ее - и с этим нет никаких проблем. Я знаю, о чем говорю.

Именно так и происходит, например, в Бразилии—все тамошние ребята знают о музыке, и все держатся вместе; люди никогда не поднимали восстаний и не дрались из-за музыки. Ты злишься из-за чего-то - они начинают петь и играть, и ты забываешь о своей злости. Говорю тебе—я знаю силу этой музыки там в Латинской Америке.

Однажды утром в Байе нас просто спасли обычные простые люди. Мы, помню, так устали, потому что не спали уже два дня. Их мать готовила на кухне; у них был каменный пол, и она взяла наждачную бумагу, начала петь и работать этой наждачной бумагой на полу. Каждый мальчишка побежал за своим барабаном, отец—за мандолинами, и так мы просидели следующие три часа. Они играли свою музыку, и мы забыли о том, как устали. Я никогда не слышал, чтобы в какой-то семье все играли на любых инструментах — после того, как они сыграли одну мелодию, они менялись инструментами и играли другую мелодию; я никогда не видел ничего подобного.

Они приехали в Нью-Йорк, в Карнеги-холл. В то время они находились под диктатурой, и им приходилось платить по тысяче долларов каждому, чтобы выбраться, но теперь все это закончилось.

Но эта музыка—это не джаз, это бразильская музыка, и у нее тоже есть свинг. Сальса построена на свинге, и она очень креативная. Корни сальсы – глубоко в семейных традициях бразильцев.

Каждый ребенок там играет — фантастика. Это показывает, что это можно сделать и у нас.

Теперь немного об Японии. Мы были первой профессиональной джазовой группой, прибывшей в Японию, много лет назад — у нас не было никакой рекламы, но у меня была лучшая джазовая группа в Соединенных Штатах или где-либо еще. Я был в Японии пятьдесят раз — они же не дураки, чтобы снова и снова нас приглашать к себе. Я только что оттуда вернулся и готов снова поехать туда в следующем году.

Всем крупным звукозаписывающим компаниям в Штатах лучше быть начеку —японцы их проглотят! Они думают, что знают все — но японцы захватят все производство, все технологии и тд. Американские производители думали, что у них все под контролем, и тут появляется Япония с их автомобилями. Теперь в Штатах каждый автомобиль, на который вы смотрите, - японский.

Они не столько креативные, сколько скрупулезные люди. Они могут взять что-то, скопировать и заставить это работать. Это их фишка—они очень умные. Много лет назад я разговаривал с некоторыми из их политиков; я сказал: «Соединенные Штаты надрали вам задницу—вы проиграли войну!» —Да, мистер Блейки, мы проиграли войну, но выиграли в мирное время. Великий, великий мир!” Все их подавляли, но теперь все проснулись и поняли, что происходит. «Дженерал Моторс» и всем остальным придется совершенствоваться, иначе они пойдут ко дну.

Они могли бы даже изменить всю эту плохую музыку, которая продается миллионами и миллионами. Я слышал, как один парень играл на пианино, на очень низком уровне — я сказал: «А почему вы не слушаете Арта Тэйтума?» И будьте уверены, японцы привезут Арта Тэйтума к себе — посмотрим. Потому что они теперь о нем знают.

Я часто видел, как Артур Рубинштейн и Леонард Бернштейн сидели и смотрели, как этот человек, частично слепой, играет. И Рубинштейн был горд тем, что сумел разглядеть великий талант Тэйтума. Каждое утро они все были в центре города — Коулмен Хокинс, Эрл Хайнс, Тедди Уилсон; Фэтс Уоллер сидел там и играл на пианино,— когда Арт Тэйтум стучал в дверь, он останавливался и говорил: «Леди и джентльмены, успокойтесь, пожалуйста,—Бог в доме!» Мы играли всю ночь и до двенадцати часов следующего дня — просто не могли остановиться, так нам это нравилось. Это было здорово—я думаю, именно это и должно происходить в музыке. Но внезапно все это куда-то исчезло, какие-то непонятные люди начали выходить на сцену со странной музыкой. Я один раз послушал такое и сказал: «Господи, это действительно посредственность — у меня нет времени слушать это. - Да, но он продал огромное количество пластинок.… —Мне все равно, что он продал, - не в этом дело. Все идет не так, как надо.» Я думаю, что это смешно, когда люди покупают такие вещи.

Но если они дадут возможность хорошему джазу, сыграют его в эфире и немного распространят, я действительно думаю, что это сработает. Тогда люди примут решение о том, что они хотят услышать. Он просто должен быть правильно упакован, и он должен быть настоящим. Прелесть в том, что скопировать его невозможно – и публика это прекрасно понимает.





Ближе всего в копировании стоят японцы. Они копируют правильный джаз, но признают, что не могут его играть.

Они продолжают это делать, потому что это великая идея, и она существует для всего мира, ее могут использовать все желающие. Но я думаю, что тем, кто стоит у истоков этого движения, нужно дать возможность раскрыться в полной мере.

Может показаться, что копировать – это просто, но все, что вы делаете — это повторение того, что уже придумано до вас. То же самое происходит с некоторыми латиноамериканскими или сальсовыми песнями – как бы хорошо это ни было, повторение—это то, что сдерживает развитие.

Ритмически они продвинуты, но они занимаются повторением. Теперь, когда вы слышите латиноамериканские группы в Нью-Йорке, они играют бибоп мелодии Чарли Паркера, скажем, или Телониуса Монка с их феноменальным чувством ритма – это конечно здорово. Но в конце концов, все, что они делают – это повторяют чужие идеи.

Вот что случилось с роком. Они все играют одни и те же ноты и одни и те же аккорды— и поют то же самое… вы слушаете, и одна группа звучит точно так же, как другая. Иногда кажется, что они играют в одной тональности, с одинаковыми аккордами и просто разными текстами. И тексты действительно ужасны—потому что они не поэты. Действительно, все это звучит ужасно, но они продаются — и это удивительно.

Все решает кассовый аппарат, и они могут заполнить кричащими людьми футбольные стадионы. Вы не смогли бы разместить там симфонический оркестр; вы также не смогли бы поставить там джазовую группу, потому что джазовая музыка слишком интимная, а стадионы слишком огромные.

Один парень говорит мне: «Эй, Блейки, у тебя должен быть большой особняк, бассейн и все такое.» А я ему: «Ну, особняк - это не дом.» - У тебя должны быть деньги, парень.” Я говорю: “Я не беспокоюсь об этом—мне не нужно беспокоиться ни о больших налогах, ни о чем другом.” Я могу позаботиться о своей семье; я вырастил их всех—четырнадцать детей—и у меня никогда не было ни одной проблемы. Я никогда не даю им денег, подарков или чего-то еще; когда я отхожу от работы, я иду со своими детьми и даю им себя - это то, что они хотят. Никто не может позвонить мне, никто не может связаться со мной, когда я со своими детьми.

Что касается денег—я никогда не видел, чтобы бронированный автомобиль следовал за катафалком! Как только ты это увидишь, приди и скажи мне. Единственное, что следует за тобой на кладбище,—это уважение, и ты должен его заслужить. А если вы его потеряете, то уже не сможете вернуть. Так что я не знаю, о чем они говорят. Я вижу этих ребят, которые покинули мою группу и ушли в рок,—они так несчастны, что не знают, что делать. Они собираются покончить с собой. Нет, деньги - это не ответ.

Ответ заключается в том, чтобы быть самим собой и делать то, что вы хотите делать — у вас есть выбор. Если он решил работать в этом мешке, это его жизнь; я сказал ему, что лучше, но если он хочет идти этим путем, пусть идет этим путем. Вы видите их много лет спустя—самые несчастные люди, которых я встречал. Я не говорю: “Я же тебе говорил” или что-то в этом роде, но я знаю, какие они. Некоторые из них выглядят намного старше меня, хотя, на самом деле, намного моложе; вот как это состарило их. Потому что они не знают, кто их друзья.

Они отдалились от народа. Большие крысиные бега–вот что это такое—и оттуда они не могут выбраться.

Вот что ужасно—я не хочу этого, понимаете.

Я очень доволен своей жизнью. Несмотря на то, что я был сиротой и сам себя воспитывал, я думаю, что у меня была лучшая жизнь, чем у большинства людей. Благодаря этому я стал другим и лучшим человеком—намного лучше. Я знаю, что значит быть бедным; я знаю, что это такое, когда я вижу, как люди борются. И я всегда боюсь стать бедным. Не думаю, что когда-нибудь стану богатым. Я не хочу быть богатым или бедным—я просто хочу взять то, что мне нужно, чтобы заботиться о себе и своей семье, и это все, что меня интересует.

Может быть, другим людям нужно много денег, а мне-нет.

Люди считают меня очень странным. Я не хожу на похороны; мой лучший друг Телониус Монк умер—я не был на его похоронах. Они сказали: “Ну, Блейки, почему ты не пошел?” —Похороны - это для людей, а не для мертвых. Как только вы покажете мне человека, вернувшегося из мертвых, который скажет: "Какие у меня были замечательные похороны", тогда я пойду на похороны.” Дело не в этом—когда дух покидает тело, он исчезает. Тело - это место, где живет человек; тело – это кусок материала, с помощью которого вы слышите и видите. Мои глаза—это окна души, а то, что вы слышите и что видите, - это Арт Блейки.